Продолжение рассказа.
Предыдущую часть читайте тут: Махновщина. Рассказ в диалогах (часть вторая).
Поздний вечер, тот же сарай, что и в I. Махно и Волин сидят за столом, горит керосиновая лампа, поблескивает самовар. Оба пьют чай из солдатских кружек.
М.:(залпом проглатывает много чая, отдувается)
Как мы все же сидим забавно, Волин!
В.: А что?
М.: Да так. Книжно сидим, литературно даже. Как ты чувствуешь, достоевщиной в сарае не подванивает?
В.: У меня нос заложило, опять по весне раскис. Так чтоФедор Михалыча дух, как и любой другой, учуять не могу.
М.: Нет, без шуток, на самом деле? К черту литературу, я не об этом. Но как-то у нас все настолько наигранно выходит, даже поверить трудно. Хотели без театра обойтись, а вышло как раз наоборот. И не только с посиделками этими, под занавес, так сказать, а и в общем плане, во всем нашем деле?
В.: (усмехается) Есть чуток.
М.: Не чуток, а в полной мере, по-моему! Марксистский Стенька Разин вышел какой-то, или Робин Гуд гуляй-польского разлива, да и того неладно мы сколотили, кособоко, кустарно вроде как.
В.: Почему же кособоко? Были успехи, их никакие поражения не перечеркнут.
М.: Успехи в борьбе?
В.: Да. Большевиков мы были, так ведь?
М.: Били. И крепко.
В.: Петлюровцев, немцев, кулаков, белых. Атамана Григорьева ликвидировали, буржуазных самостийников, национализм на селе.
М.: Да, это если о крупной рыбе говорить.
В.: Так что, Нестор Иваныч, все-таки по-пролетарски мы сработали, кое-в чем совсем добротно, если уж твое сравнение продолжать. Есть нам чем гордиться, многими делами.
М. Гордиться можно, это верно.
В.: Были ошибки, промахи, что-то не так сделали, не тем доверились, не там, где надо, силу приложили.
М.: Ну да, это все ясно.
В.: Волей случая проигрываем.
М.: Как атеистически звучит, Волин!
В.: Не знаю, я себе позволяю иногда и к случайности обратиться, апеллировать, так сказать.Дело ведь военное.
М.: Верно, верно.
В.: (воодушевляясь) Нет, правда, Нестор Иваныч! Мы имеем право списать неудачу всего предприятия и на случай, не только на наши промахи. Промахов тактических было не так уж много.
М.: А на настроение списать не хочешь?
В.: На моральный фактор?
М.: Как хочешь, хоть так хоть этак.
В.: Есть и такой момент, Нестор.
М.: Да, момент хорош. (отхлебывает, посерьезнев) Я тебе вот что скажу, Волин, если уж разговор об ошибках пошел. Как мы начинали, помнишь? В самом начале кампании, когда революция нам свободу дала, и к нам люди потянулись? На какой платформе мы тогда стояли?
В.: Советской власти.
М.: Так, очень хорошо. Что потом было? Советской власти в Гуляй-поле не добились, однако и под самостийников, националистов, стелиться не стали. Пошли к советской анархии клониться, да эсеровский элемент программы у нас был, на крестьянство опереться думали, не на пролетариат, как большевики, так ведь? Федеративное государство с самоуправлением на основе крестьянских общин – такую мы формулировку использовали?
В.: Я никогда это эсеровщиной не считал, Нестор.
М.: Погоди. Мнения потом, о мнениях еще поговорим.
В.: Серьезный разговор, Нестор Иваныч.
М.: А ты как думал? Если уж в достоевщину играем в темном сарае, так давай по-серьезному поговорим, уж паясничать, так во всю, верно?
В.: (усмехается, пожимает плечами)Парадокс.
М.: Ну вот. Эсеровщину прошли. Потом союз с большевиками, тактический, но и идейный тоже, они на нас повлияли, и давление снизу к тому же наблюдалось, да и мы не сопротивлялись особо. Крестьянское самоуправление, рабочие комитеты, руководство на местах, сведение роли государства к нулю, и коллективное взаимодействие, масштабное причем, с Советской властью. Это потом стало нашей собственной программой, гуляй-польским анархизмом в чистейшем виде, мы ведь так в конце концов объявили?
В.: С оговорками.
М.: Ага, ну вот еще и с оговорками, то бишь, объявляли без колебаний, а про себя оговорки держали. Ладно, это отложим, идем далее. Кто нас заставлял эту программу принимать?
В.: Подожи, это наша программа изначальная и есть, более или менее.
М.: У тебя – да. У меня – по-другому. А что у Задова?
В.: Какая у Задова программа?
М.: Как какая? Ты с ним говорил вообще на эту тему?
В.: У него расплывчато все выходит, насколько я помню... да он и не догматик, в моем понимании, скорее практик...
М.: Ладно Задов, а у Григорьева что с программой?
В.: Нестор Иваныч, атаман Григорьев - враг народа.
М.: Это когда я ему в морду дал на совещании, а потом к стенке поставил, вот в тот момент он и стал врагом народа. А до того момента он кем был? Союзником «справа»?
В.: К чему это все?
М.: Подожди, не сердись, я же не под тебя копаю, ты что?
В.: Я идеолог, так ведь, Нестор Иваныч? Выходит, по твоим выкладкам, что твердой идеологии у нас не было, выходит, что провалились мы потому, что платформы не создали четкой, и на временных не смогли устоять, это же очевиднейше вытекает из твоих слов! А это моя вина, так выходит, Нестор Иваныч!
М.: Перестань. Ты кипятишься, и зря, товарищ Волин.
В.: Обидно просто.
М.: Да, обидно, ты как думал? Большевики все же получше нашего в этом плане, но это не твоя вина, и не моя, и не Григорьева, и не кого-либо еще. Да и не в этом дело, по большому счету...
В.: Подожди, а кто виноват тогда?
М.: Вот черт! Ну что, в самом деле, что за чепуха! «Кто виноват» - мы ж не об этом совсем. «Почему?» - это не «Кто виноват?», разные вопросы на разные темы, и дознание «кто виноват» нам сейчас явно ни к чему.
В.: Да, тогда о чем вообще разговор?
М.: Разговор вот о чем, если тебе угодно, и серьезный разговор, без ухмылок. Давай-ка копнем глубже, не с начала нашего гуляй-польского веселья, а вообще с ранних времен. Вспомни, как мы пришли в Революцию. Я из рабочих рядов, сам знаешь, потом – профессиональный революционер, террорист, кочевал из одной группы в другую, из народников в синдикалисты, потом с большевиками работал, с эсерами, и сам себе головой бывал, анархо-индвидуалистом, если хочешь так меня обозвать. Это вот я. Теперь ты – интеллигент, теоретик, работы по марксизму, переосмысление Бакунина, развенчание Прудона и компромисс между Марксом и Кропоткиным, что еще? Собственные работы, поиск пути русского анархизма, переосмысление интернационализма в свете идеи рабочей автономии, соединение самостийничества с анархо-синдикализмом, и так далее, и тому подобное, потом Петроград, революция в октябре, потом уже Украина, Гуляйпольская республика Батьки Махно – примерный твой путь, так? То есть, мог я и упустить что-то, но в общем все так и было. Задов – о нем короче, мещанское сословие, неудавшийся коммерсант, революционное подполье, до сих пор не знаю, кому точно шли деньги от экспроприаций, им распланированных, да это и неважно, думаю – всем левым, от эсеров до меньшевиков, но главное о нем – подрывник, руководитель налетов, выявитель провокаторов и сам революционный провокатор, казначей революции без определенной идейной позиции, но с ясно выраженным собственным мнением, гуляйпольский главный каратель и разведчик – и так далее, игрок на своем и на чужом поле. Вот мы. О Григорьеве, о других не говорю, уж и неважно, мы сейчас втроем остались, не мы, может быть, все начинали, но нам эту кашу расхлебывать выпало, о нас разговор.
В.: Так.
М.: Так, видишь, какая-то ниточка намечается. Теперь ухватываемся за нее и ползем дальше. Что у нас общего?
В.: На каком уровне, на идейном или на человеческом?
М.: Это опять в тебе Петербург говорит. «Правда» или «Истина»? Неважно. На уровне коровника.
В.: На общем уровне, то есть. Сложно сказать.
М.: Не сложно, а страшно.
В.: Мне, Нестор Иванович, говорить страшно редко когда бывает, уж прости. А вот сформулировать, для себя самого, иногда очень и очень тяжело. Да.
М.: Ну хорошо, оставим. Еще одна деталь, слушай дальше. Я переписывался с Лениным, ты же знаешь, сам тоже участвовал в этом. С Лениным и с Троцким, с Троцким говорить сложно подчас, с Лениным чаще всего выходит разговор, разве кроме когда он отмалчивается, есть у него такая большевистская привычка.
В.: Да, верно. И что?
М.: Вот, разговоры эти, то есть наша переписка, проходили в разное время. Когда мы начинали как часть Советов, равноправные союзники большевиков и левых эсеров, я им писал как «товарищам по борьбе с царизмом и контрреволюцией». Потом, когда мы перешли на самостийность, автономию, и прочая, и с Россией знаться больше не захотели, пусть и с Советской – я с ними как с «великодержавниками от Советов» говорил. Когда же нас петлюровские националисты и белогвардейцы зажали, и мы вновь к русским потянулись, разговор пошел у меня с ними как с «союзной Гуляйпольской республике Красной Россией». А теперь мы уже враги окончательные, и я с ними иначе как с «предателями трудового крестьянства и пролетариата» и не общаюсь.
В.: Да, верно. Так все и менялось.
М.: Отлично. Теперь сравниваем что мне Ленин с Троцким писали.
В.: А ты помнишь?
М: Веришь, Волин, помню многое, если не все. Да и помнить особо нечего. «Предписывается вам то-то и то-то», «Советское командование приняло решение направить вас туда-то для того-то», «Призываем вас прекратить это и это», «Направляем вам дивизию такую-то», и все в этом роде, последние сообщения вообще шли слогом поручика царской армии: «Приказом Совета Народных Комиссаров обязуем вас сдать оружие и предстать перед революционным судом», хорошо хоть не трибуналом.
В.: Канцелярщина. Видишь, как их засосало, я ведь в Екатеринославе это говорил еще год назад, на десятилетия вперед рассчитывал, а уж сбывается потихоньку. Я, признаться, не ожидал, что так быстро они из революционеров превратятся в чиновников-охранителей. Где же их пролетарское творчество? Где свободна мысли? Где сбрасывание оков казенного рабства? «Предписывается», «призываем» и «обязуем», красные офицеры, только без кокард, и это вместо рабочих манифестов и атаманов в красных галифе!
М.: Тухлятина, правда? Я вот тоже так думал. (качает головой). А сейчас иначе думаю.
В.: Вот как?
М.: Да, иначе. Где, говоришь, свобода мысли? И творчество? Творчество у них есть, да оно и везде есть, где будет революционный человек, хоть у нас, хоть у большевиков, хоть в эсеровском подполье, неважно. А вот свобода мысли – хороший вопрос. Где же ей еще быть, как не у нас?
В.: Это верно.
М.: Куда верней. Нет, послушай, вот мы подбираемся потихоньку к главному моменту, к вопросу главному, неважно. Вот у нас с тобой, в нашем Гуляйполье, свободы мысли на всех с головой хватает, и на тех, у кого головы этой нет, тоже хватает с головой и с привеском. Послушай, без побасенок.
В.: Ты свободу во всем винишь?
М.: Да черт, дай договорить, Волин, сделай одолжение! Я еще голова здесь всему!
(короткая пауза)
М.: И свободе тоже. (пауза) Слушай и, будь так добр, не перебивай, и не обижайся. Разговор серьезней некуда, и я злюсь немного оттого что вроде ни ты, ни я до конца не понимаем всего. Вроде ухватил я мысль – а подтянуть к себе не могу, мезрко это чувствовать, как с похмелья думается!
В.: Я понимаю.
М.: Хорошо. Теперь вот так скажу. Свободу я не виню, это тоже абстракцией пахнет, винить можно все что угодно, кроме таких отвлеченных вещей, даже погоду легче винить. Как бы то ни было, тут дело в том – и поверь, не очень легко мне это далось, признаться себе тоже не очень приятно в таких вещах – но дело в том, что свобода наша, за которую мы боремся – ну и так далее... ухмыляешься? «боремся и так далее»? я не мастер митинговать и краснобайничать, а вот «свобода или смерть» слова на черном знамени кровью не раз написал, и своей и чужой! – далее иду... что это?
В.: Выстрелы где-то.
М.: (кричит) Часовой!
(открывается дверь, голос)
Г.: Товарищи?..
М.: Кто стрелял?
Г.: Это наши бойцы у взорванного моста. Там гулянка, в воздух палят.
М.: Ясно.
Г.: Мне возвращаться на пост?
М.: Так точно, товарищ.
(дверь закрывается)
М.: Веселятся напоследок! Так о чем я?
В.: О свободе.
М.: Да... послушай, я просто вот что хочу сказать... (помотав головой). Да что за пакость... Запутались мы с этой свободой, вот что. Уже и сказать без демагогии нельзя, а это в момент мысль убивает, вот так-то. Да и не о свободе я хотел поговорить, а о нас с тобой...Ладно, потом. (пауза). Кстати, такое дело, Волин, вопрос ребром – что делать будешь? То есть, мы вперед немного с тобой заскочим, надо бы, по сути дела, в конце разговора нам друг другу признаться, но что-то от речей моих о свободе такой привкус во рту мерзкий – давай похерим эти условности, порядок прощальных бесед нарушим! Так вот, какие планы, Волин?
В.: Имеешь ввиду, как спасаться буду?
М.: (прихлебывая чай) Да, и что потом.
В.: Не знаю, честно тебе скажу. Чувствую, придется за границу уходить. (пауза). Откровенничаю, товарищ Махно.
М.: Валяй. Задову не скажу.
В.: (усмехается) Да, не в службу а в дружбу – говорить не стоит.
М.: Ну а что за границей? Куда поедешь?
В.: В Европу, в Англию или во Францию.
М.: Со скуки не завоешь? Там тебя слушать будет некому, и дел для тебя не будет.
В.: Не думаю, Нестор Иваныч. Хочешь мое мнение знать на этот счет?
М.: (отхлебывая чай, кивает)
В: Сейчас настает новое время эмигрантов. Опять история поворачивается вспять, и это самым неожиданным образом выходит. В Европе, как при Николае Первом, вновь образуется левая эмиграция. Она уже есть, умеренно-левая, либеральная, а теперь очередь нас, радикалов, террористов и агитаторов, новых нечаевцев и петрашевцев.
М.: А ты среди них, думаю, Герценом себя видишь?
В.: Я ведь серьезно! Вот думаю об этом, все время думаю. Нас много, выброшенных за борт этой революцией, нашей же революцией. Мы работали на нее – делали бомбы, печатали статьи, нападали на банки – каждый по-своему, все вместе. Каждый на своей платформе стоял, у каждого был свой свет в глазах. Одни шли прямиком, другие сворачивали – как водится, все мы люди, меняем убеждения, меняем мнения, и так далее, сегодня мы левее, завтра мы правее, вчера с эсерами, а через месяц – с меньшевиками, все, как ты говорил, помнишь? Это ведь не только Волин и Махно, это целое поколение революционеров, не твердолобых и не фанатичных, а мыслящих, склонных к сомнению и анализу, но не пассивных, а деятельных – так я их определяю. Столько лет мы работали – по сути, каждый по отдельности, но, парадксальным образом, все вместе, в конце концов, пришли к Февралю, потом к Октябрю, свалили старую власть, царскую, потом власть Временного Правительства, валили солидарно, скопом, так сказать, мало кто устранился в тот момент. И вдруг – перемены. Настало, понимаешь, какое-то новое время, почему так случилось? Не знаю, признаюсь себе. Знаю только то, что все мы – идейные, думающие, колеблющиеся, размышляющие, борцы за свет, прости за пошлость, в конце тоннеля – все оказались ненужны. Мы все теперь – мусор.
М.: Ненужны, вот как. Жестко думаешь.
В.: Нельзя иначе, это факт, очевидность, это, как англичане говорят, «written on the wall», написано на стене метровыми буквами
М.: Так, нас ты определил, а кто же они?
В.: Не знаю. На фанатиков, на машины, на бездумных исполнителей чей-то воли они, новые, победители, непохожи, хотя так было бы понятнее всего. Они не сомневаются, они не вихляют ни в идеях ни в действиях, они чужды понятиям «работы над собой». Когда им нужно взорвать, они не изучают подрывное дело, а идут и поджигают фитиль. Расстреливая, они не творят ни суда, ни трибунала – для них есть факт – нужно расстрелять, есть время и есть место, и приговор приводится в исполнение еще до того, как его оформят. Это не канцелярщина, это не внутренняя пустота, это не бездумность и бесчувственность – знаешь, как у «вольных атаманов» с правого берега – те просто вырезают и красных, и белых, и черных, мстят за сожженные села – но это совсем другой случай, сложно его определить, если сам не можешь чувствовать они, эти новые. Те, о ком я говорю, знают, что делают, идут прямой дорогой, не колеблются и не размышляют, хотя, собственно, думать они умеют, и не хуже нашего, но их мозг – слаженная машина, высшее творение природы, естественного отбора, если угодно, их чувства сильны и чисты, как звук настроенной струны, им чужда мелочность, страх и неуверенность наших мыслей и эмоций. И что мы, по сравнению с ними? Мечтатели? Рыцари страха и упрека? Покупатели идей, подбирающие себе нужную веру как тряпку в лавке? Робкие бомбометатели, неуверенные агитаторы, сердобольные ликвидаторы? Революционные крикуны с совестью курсистки?
(прихлебывает чай)
Нельзя говорить о том, что мы ничего не делали. Мы готовили почву для них. Удобряли ее нашими страхами, нашей болью и нашей детской надеждой. Варили руду для их стальной веры, для их несгибаемой правды, для их обжигающих страстей, для их раскаленной любви. Вот как. А теперь мы не нужны. И нас выбрасывают в помойку Европ и Америк. И нам, Нестор, нам обидно! Мы не принимаем этого! Мы – а что мы еще умеем делать – ах, да, мы протестуем! Мы убегаем, уезжаем, мотаем за пять границ, а там будем мыть посуду в кабаках и борделях, и тявкать – «вы о нас еще пожалеете!». Не пожалеют!
Вы уже задумывались, в каком магазине купить мебель и обставить квартиру? Рекомендую сайт шкафы-купе на заказ в Москве, Краснодаре и Волгограде. Компания "Солнечная ладья" работает на рынке больше 10 лет и предлагает свои клиентам хорошие условия на покупку всех видов мебели.
Рекомендую другие записи в блоге Вверх по течению:
Комментариев нет:
Отправить комментарий